Это не парад королей и не хроника битв. Саймон Шама ведёт нас туда, где история — это вкус крови на губах и запах горящего дерева. Он у камней Стоунхенджа, и это оказывается не храмом, а гигантской кухней бронзового века, где резали мясо. Археолог втирает грязь с обсидианового лезвия — вот она, суть. Потом — ярость. Боудикка, в разорванном плаще, кричит иценам о римлянах, забирающих дочерей. Треск пожарищ, а в пепле — обгоревшая детская игрушка. В тишине монастыря в Уитби аббат Хильда спорит о
В кабинете на Даунинг-стрит Эмилия Кларк пытается разорваться между бунтующими доками Ливерпуля и замерзающими школами Глазго. Отчёты громоздятся, чай остывает в треснувшей чашке. Она чувствует, как трещина проходит через всю страну. А в Бирмингеме Томас Уилкс чинит велосипед дочери во дворе, заваленном ржавым железом. Разговоры о сокращении пособий, о шиллингах за мытьё полов — это их обычная жизнь. Грузовики с углём для фабрик грохочут за забором, пока его семья ест тушёную фасоль. На стене
В Риме 1600 года Караваджо тащит из Тибра тело утопленницы для своей новой картины. В мастерской на него обрушиваются монахи-кармелиты. Они в ярости: вместо Богоматери он написал блудницу. Он вытирает кисти, спокойно бросая, что святость — в трещинах на пятках. Они уходят, хлопнув дверью, а он остается с полуразложившимся телом и банками краски. В Арле 1888 года Ван Гог месит краску на кухне. Пахнет кофе и скипидаром. Гоген ворчит, что его мазки — как удары ножом. Винсент хрипит в ответ, что