В тихом психоневрологическом отделении для подростков ночь едва не обернулась трагедией. Один из пациентов чуть не погиб. Взрослые в панике: они уверены, что виновник — кто-то из детей, и если не действовать, всё повторится. Поползли мрачные слухи о ночных играх в «собачий кайф», где ищут острых ощущений на грани жизни и смерти. Иван Христофоров, новый психиатр, приходит на помощь. Он отвергает стандартные схемы с таблетками, пытаясь добраться до сути — до той боли, что прячется за диагнозами.
Это история о них. О тех, кто остаётся наедине с ветром, холодом и жизнью, которая каждый день проверяет на прочность. Мы видим их обычные дни, наполненные бесконечными заботами. Принести воду, растопить печь, накормить детей, утешить их, когда за окном темно и неуютно. Одна из них, Асия, хоронит мужа. Теперь всё ложится на её плечи. Другая, Зухра, растит детей одна, в старом доме, где сквозь стены гуляет тоска. Они не ищут виноватых. Они просто делают то, что должно: встают до рассвета, варят
Григорий пытается убежать от самого себя. Он поселился на отшибе, в тишине, где его единственная связь с миром — старая мать. Она видит, как сын изнурен тихим отчаянием, как не может смотреть ей в глаза. Он носит в себе тяжелый грех, совершенный когда-то, и этот груз стал его вечной тенью, лишив покоя. Их дни проходят в молчании. Григорий избегает людей, но от собственных мыслей не спрятаться. Он словно в тюрьме, стены которой сложены из воспоминаний. Мать не допытывается, ее любовь безмолвна и
Михаил, столичный хирург, возвращается в глухой городок под Воронежем после долгих лет разлуки. Отца, Николая Ивановича, он застаёт главврачом разваливающейся районной больницы. Всё здесь застыло в прошлом: треснувший самовар в кабинете, пожелтевшие карты, сломанный холодильник в морге. Отец встречает его скептически, его руки дрожат, а разговоры о современном оборудовании лишь вызывают хриплое раздражение. На первом же дежурстве Михаил сталкивается с суровой реальностью. Фельдшер Лида
Он был студентом консерватории, мечтал о сцене, боготворил Паваротти. Его фамилия — Луч. А потом — тюрьма. Вместо оперных арий — блатной жаргон, вместо оваций — тухляк от сокамерников. Его мир перевернулся за один миг. Сокамерники, конечно, перекрутили его фамилию. Получилось прозвище, полублатное, полунасмешливое. Он пытался объяснять, что он музыкант, что это про искусство. Но кому там какое дело до Паваротти? В камере даже Моцарта с Бахом не отличат. Сначала он корчился от этого, чувствовал