Израильским родителям, Дафне и Михаэлю, приносят страшное известие: их сын погиб на службе. Мир рушится в одно мгновение. Дафна пытается спастись в глубоком медикаментозном сне. Михаэль же остаётся наедине с горем, которое проявляется в приступах тошноты и немой ярости, разрывающей его изнутри. Тем временем, на удалённом КПП, где служил их сын, четверо солдат убивают время, борясь с пугающей пустотой и скукой. Их монотонное существование нарушает нелепая, абсурдная случайность. Трагедия,
Эмили работала официанткой в кафе напротив Нотр-Дама. Каждое утро она видела Люка, который с упрямством рисовал один и тот же собор. Он искал особый свет, тот, что не слепит. Их тихое знакомство переросло в нечто большее, когда Эмили нашла в подсобке старое письмо своей бабушки 1968 года. Вечером, разглядывая старые фотографии, Люк вдруг узнал на одном снимке мастерскую своего пропавшего деда. Эта нить потянула их в провинцию, к антиквару Жерару, чьи дрожащие руки открыли им доступ к тайне.
После смерти отца Элени находит в его вещах старую фотографию девочки, вылитой себя, и пачку писем. Снимок затягивает её в водоворот. Из солнечного Лимассола она выбрасывается в холодный Марсель, а затем и в Берлин, где её ждут лишь обрывки чужих воспоминаний — клиника в Лейпциге, медицинские отчёты. Тем временем инженер Юнас, копая кабель у Мемориальной церкви, натыкается на ржавый чемодан. Внутри — документы на трёх языках, рассказывающие об экспериментах 80-х. Имя Мари Кесслер, странные
Мэри месит тесто в иерусалимской пекарне отца. Запах корицы, пыль муки на ресницах. Элиэзер строг, его взгляд ловит каждую ошибку. Письмо из Берлина от тети Ханны становится билетом в другую жизнь. «Ехать надо», — решает отец утром. Берлин встречает её холодом. Konditorei Gottлиб — это стерильная витрина, идеальные эклеры, запах дорогого шока- олада. Тетя Ханна в безупречном кителе встречает сдержанно, почти холодно. Рабочий стол там. Фартук новый. Мистер Готтлиб молча наблюдает из-за стойки.
Осень 1944 года. Война формально отступила, но её отголоски глухо стучат в стенах детского дома, куда свозят тех, кого она искалечила. Эти дети вместо детства помнят подвалы и колючую проволоку. Они — живые обломки недавнего ада. Одни месяцами молчат, другие вздрагивают от тишины. Они прячут хлеб под подушку и кричат по ночам. Но жизнь упрямо пробивается сквозь пепел. Вот кто-то впервые рисует солнце не чёрным карандашом. Вот раздаётся смех, такой непривычный, что по коже бегут мурашки. Они